25 сентября, 6 часов.

Дорогая мадам Мина, я прочел удивительный дневник вашего мужа.

Можете спать спокойно! Как это ни страшно и ни ужасно, но все же это правда! Ручаюсь своей головой! Может быть, другим от этого хуже, но для вас и для него во всем этом нет ничего страшного. Ваш муж очень смелый человек и смею вас уверить — я хорошо знаю людей — что тот, кто может спуститься по стене, как он это проделал, да еще найти в себе мужество вторично проделать то же самое — у того потрясение не может быть продолжительным. Мозг и сердце его здоровы, за это я ручаюсь, даже не исследовав его; а потому будьте спокойны. Мне придется о многом его расспросить. Я буду рад повидаться с вами, поскольку только что узнал так много нового, что положительно не могу прийти в себя; надеюсь на свидание с вами.

Преданный вам, Авраам Ван Хелзинк.

25 сентября, 6.30 вечера.

Милый доктор Ван Хелзинк!

Бесконечно благодарна вам за ваше любезное письмо, столь облегчившее мне душу. Но неужели это правда, и такие ужасные вещи могут происходить на самом деле; какой ужас, если этот господин, это чудовище действительно в Лондоне! Страшно даже подумать об этом! Я только что получила телеграмму от Джонатана: он выезжает сегодня вечером в 6.25 из Лаунсестона и будет здесь в 20.18, так что сегодня вечером я уже не буду волноваться. Поэтому прошу вас прийти к нам завтра к завтраку к восьми часам, если это не слишком рано для вас; если вы торопитесь, то можете уехать в 10.30, тогда вы будете в Паддингтоне в 2.35. Ваш преданный и благодарный друг.

Мина Харкер.

26 сентября.

Я надеялся, что мне больше нечего будет вносить в этот дневник, но ошибся.

Когда я вечером вернулся домой, у Мины был уже приготовлен ужин; после ужина она рассказала о визите Ван Хелзинка, о том, что она дала ему оба дневника, и о том, как она за меня беспокоилась. Она показала письмо доктора, в котором он говорил, что все случившееся — правда. Это сразу поставило меня на ноги. Я сомневался в реальности происшедшего, и это меня угнетало. Но теперь, когда я знаю наверное, я ничего не боюсь, даже самого графа. Он, как видно, все—таки решился приехать в Лондон, и тот, кого я видел, был несомненно он. Он теперь помолодел. Ван Хелзинку суждено сорвать с него маску и разыскать его. Мы поздно сидели и беседовали об этом. Мина одевается, а я сейчас отправляюсь в гостиницу за Ван Хелзинком.

Мне кажется, он удивился, увидев меня. Когда я вошел к нему в комнату и представился, он взял меня за плечо и, повернув к свету, сказал предварительно хорошенько меня разглядев:

— Но ведь мадам Мина сказала, что вы больны, что у вас было потрясение.

Мне было странно слышать, как этот добрый, серьезный старик называет мою жену «мадам Миной». Я улыбнулся и ответил:

— Я был болен, у меня было потрясение, но вы меня уже вылечили.

— Каким образом?

— Вашим вчерашним письмом к Мине. Я был в большом сомнении, и все казалось мне неестественным, я не знал, чему верить, я не верил даже своим собственным чувствам. Не зная, чему верить, я не знал, что делать, и все продолжал думать над тем, что меня губило. Гибель казалась неминуемой, так как я перестал доверять себе. Вы понятия не имеете, что значит сомневаться во всем, даже в самом себе.

— Да, — сказал он, улыбнувшись, — вы — физиономист. Здесь каждый час для меня — наука. Я с удовольствием пришел к завтраку; вы простите мне, сэр, похвалу старика, но должен зам сказать, что вы на редкость счастливый человек, так как у вас необыкновенная жена. Я читал все ее письма к бедной Люси, и в некоторых из них говорится про вас так, что хотя я знаю вас всего лишь несколько дней, да и то по рассказам других, все же я предлагаю вам свою дружбу.

Мы пожали друг другу руки.

— А теперь, — продолжал он, — позвольте попросить вас о небольшой услуге. Мне предстоит трудная задача, но я не знаю, с чего начать. Вы можете помочь. Расскажите, что было до вашего отъезда в Трансильванию? Впоследствии мне понадобится еще кое— что, но пока и этого довольно.

— Послушайте, сэр, — сказал я, — то, о чем вы говорите, касается графа?

— Да, — ответил он.

— Тогда я весь к вашим услугам. Так как вы уезжаете поездом в 10.30, то у вас не будет времени прочесть бумаги сейчас, но я дам вам всю имеющуюся у меня пачку, можете взять ее с собою и прочесть в поезде.

После завтрака я проводил его на вокзал. Прощаясь, он сказал:

— Может быть, вы приедете в город с женой, если я попрошу вас?

— Мы оба приедем к вам, когда хотите, — ответил я. Я купил ему местные утренние газеты и вчерашние лондонские; пока мы стояли у окна вагона в ожидании отправления поезда, он перелистывал и просматривал их. Вдруг глаза его остановились на чем— то в «Вестминстерской газете». Он побледнел, внимательно прочел и тихо простонал:

— Mein Gott! Mein Gott! 4 Так скоро! Так скоро!

Мне кажется, что он совершенно забыл обо мне. Тут раздался свисток и поезд тронулся. Это заставило его опомниться, он высунулся в окно, замахал рукою и крикнул: «Привет мадам Мине! Напишу вам, как только успею!»

26 сентября.

Действительно нет ничего труднее конца. Не прошло еще и недели, как я сказал себе «Finis», а вот уже снова приходится начинать, а вернее, продолжать свои записки. До сегодняшнего вечера не было основания обдумать то, что произошло. Благодаря нашим заботам Рэнфилд стал чрезвычайно здравомыслящим, он покончил с мухами и принялся за пауков, так что не доставляет мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в воскресенье, из которого видно, что он удивительно поправился; Квинси Моррис с ним, а это для него большое утешение. Квинси написал мне также пару строк и говорит, что к Артуру возвращается его прежняя беспечность, так что за них я больше не беспокоюсь. Что касается меня, то я снова с прежним восторгом принялся за работу и теперь могу сказать, что рана, нанесенная мне Люси, начала уже затягиваться. Все теперь разъяснилось, и одному Творцу известно, чем все это кончится. Мне сдается, что Ван Хелзинку только кажется, будто он все знает, но он хочет разжечь любопытство. Вчера он ездил в Эксетер и ночевал там. Сегодня он вернулся в половине пятого, стремглав влетел в мою комнату и сунул мне в руки вчерашнюю «Вестминстерскую газету».

— Что ты скажешь по этому поводу? — спросил он, заложив руки за спину.

Я вопросительно посмотрел на газету, так как не понимал, что он хочет этим сказать; он взял ее и показал статью о детях, похищенных в Хэмпстэде. Меня это мало заинтересовало, пока, наконец, я не прочел описание маленьких, как точки, ранок от укола на шее. Какая—то мысль блеснула у меня, и я посмотрел на него.

— Ну? — спросил он.

— Вроде ранок бедной Люси?

— Что же это значит?

— Просто то, что причина тут одна и та же. Что повредило ей, то и им…

Я не совсем понял его слова:

— Вы так предполагаете?

— То есть как это, профессор? — спросил я.

Его серьезность меня забавляла, так как четыре дня полного отдыха после того вечного страха воскресили во мне бодрость духа, но взглянув на него, я смутился. Я никогда еще не видел профессора таким суровым, даже тогда, когда мы переживали из—за Люси.

— Объясни мне! — просил я. — Я ничего не понимаю. Я не знаю, что думать, и у меня нет никаких данных, по которым я мог бы догадаться, в чем дело.