Не могу заснуть, потому записываю. Но все—таки нужно будет поспать, так как Ван Хелзинк зайдет за мною в полдень. Он настаивает на том, чтобы я с ним опять отправился в экспедицию.

27 сентября.

Нам представился случай сделать новую попытку только после четырех часов. Кончились чьи— то похороны, которые тянулись с полудня, и последние провожатые удалились с кладбища. Спрятавшись за группой деревьев, мы видели, как могильщик закрыл ворота за последним из них. Мы знали, что до самого утра нас никто больше не потревожит, но профессор сказал, что нам понадобится самое большее два часа. Снова я почувствовал весь ужас действительности, более фантастической чем сказка; я ясно понимал ту опасность перед законом, которой мы подвергали себя своей осквернительной работой. Кроме того, мне казалось, что все это бесполезно. Возмутительно было уже то, что мы открыли цинковый гроб, чтобы убедиться в том, что женщина, умершая неделю тому назад, действительно была мертва, теперь же было верхом безумия снова открывать могилу, раз уж мы собственными глазами убедились, что она пуста. Меня коробило при одной мысли об этом. На Ван Хелзинка никакие увещевания не подействовали бы, у него своя манера. Он взял ключ, открыл склеп и снова любезно дал мне пройти вперед. На этот раз место не казалось уже таким ужасным, но впечатление, которое оно производило при свете солнца, было все же отвратительно. Ван Хелзинк подошел к гробу Люси, и я последовал за ним. Он наклонился и снова отвернул свинцовую крышку — и удивление и негодование наполнили мою душу.

В гробу лежала Люси точь— в— точь такая же, какой мы видели ее накануне похорон. Она, казалось, была еще прекраснее, чем обыкновенно, и мне никак не верилось, что она умерла. Губы ее были пунцового цвета, даже более яркого чем раньше, а на щеках играл нежный румянец.

— Что это — колдовство? — спросил я.

— Вы убедились теперь? — сказал профессор в ответ; при этом он протянул руку, отогнул мертвые губы и показал мне белые зубы. Я содрогнулся.

— Посмотри, — сказал он, — видишь, они даже острее, чем раньше. Этим и этим, — при этом он указал на один из верхних клыков, затем на нижний, — она может кусать маленьких детей. Теперь, Джон, ты веришь?

И снова дух противоречия проснулся во мне:

— Может быть, ее положили сюда только вчера!

— Неужели? Кто же это сделал?

— Не знаю. Кто— нибудь!

— А ведь умерла— то она неделю тому назад. Большая часть людей иначе выглядела бы после такого срока.

На это у меня не нашлось возражения. Ван Хелзинк, казалось, не замечал моего молчания; во всяком случае, он не выражал ни разочарования, ни торжества. Он внимательно смотрел на лицо мертвой женщины, подымая веки и разглядывая глаза, затем еще раз отогнул губы и осмотрел зубы. Потом, повернувшись ко мне, сказал:

— Тут есть одна вещь, совершенно из ряда вон выходящая. Люси укусил вампир, когда она в беспамятстве разгуливала во сне. О, ты ошеломлен, ты этого не знаешь, Джон, но ты все узнаешь потом, позже… Пока она находилась в беспамятстве, ему было очень удобно высасывать у нее кровь. В беспамятстве она умерла, и в беспамятстве она «He— мертва». Вот почему это исключительный случай. Обыкновенно, когда «He— мертвое» спит «дома», — при этом он сделал жест рукою, желая этим показать, какое значение «дом» имеет для вампира, — то по его лицу видно, что оно такое, но когда оно перестает быть «He— мертвым», то превращается в нечто вроде обыкновенных мертвецов. В этом состоянии от них нет никакого вреда, и мне тяжело, что приходится убивать ее во сне, в таком состоянии.

Мне стало жутко, и я начинал уже верить словам Ван Хелзинка, но ведь если она действительно была мертва, то какой смысл снова ее убивать? Он взглянул на меня и, очевидно, заметил перемену в моем лице, потому что как—то торжествующе спросил:

— А теперь ты веришь?

— Не торопите меня. Я готов это допустить. Но как вы исполните свой кровавый долг?

— Я отрублю ей голову, набью рот чесноком и вобью кол в ее тело.

Я содрогнулся при мысли, что так исковеркают тело той женщины, которую я любил. И все—таки чувство это было не так сильно, как я ожидал. В сущности, теперь я начинал содрогаться от присутствия этого существа, этого «He— мертвого» существа, как Ван Хелзинк называл это, и я чувствовал к «нему» омерзение.

Ван Хелзинк долго над чем— то раздумывал; наконец, закрыл саквояж и сказал:

— Я передумал. Если бы я решил исполнить свое намерение, то сделал бы это сейчас же, но может возникнуть масса осложнений, которые могут оказаться гораздо неприятнее, чем мы себе представляем. И вот почему! Она еще не погубила ни одной жизни, хотя времени было достаточно, и если бы я теперь это сделал, то обезвредил ее навсегда. Но для этого нам нужен Артур, а как ему обо всем рассказать? Если ты не поверил мне, ты, который видел ранки на шее Люси, затем такие же ранки у ребенка в госпитале; ты, который видел вчера ночью гроб пустым, а сегодня занятым этой женщиной, которая не только не изменилась, а даже порозовела и похорошела, несмотря на то, что прошла уже целая неделя со дня ее смерти — ты, который видел ту белую фигуру, принесшую вчера на кладбище ребенка; чего же можно ожидать от Артура, который ничего об этом не знает и ничего не видел. Он усомнился во мне, хотя я лишил его возможности проститься с ней так, как он должен был бы сделать; но теперь по незнанию он может подумать, что мы похоронили ее живой и, чтобы скрыть нашу величайшую ошибку, убили ее. Он станет ненавидеть нас за это и, таким образом, будет несчастен всю жизнь.

Поэтому я решил сделать все в его присутствии. Завтра в десять часов утра ты придешь ко мне в гостиницу Беркли. Я пошлю за Артуром и за тем американцем, который тоже отдал ей свою кровь. Потом всем нам придется много поработать. Я дойду с тобою до Пикадилли и пообедаю там, так как мне необходимо еще раз вернуться сюда до захода солнца.

Мы закрыли склеп, ушли, перелезли через кладбищенскую стену, что было не очень трудно, и поехали обратно на Пикадилли.

(Не врученная)

27 сентября.

Друг Джон!

Пишу на тот случай, если произойдет что—нибудь непредвиденное. Иду один на кладбище. Меня радует, что сегодня ночью «He-мертвой» Люси не удастся выйти, так что завтра ночью оно выявится еще определеннее. Поэтому я приделаю к склепу то, чего она не любит — чеснок и крест, и таким образом запечатаю гробницу. Она как «He-мертвое» еще молода и будет осторожна. Кроме того, это препятствует ей лишь выйти, но не отвратит ее от желания выходить: когда «He-мертвое» в отчаянии, то ищет выхода там, где меньше всего сопротивления. Я буду находиться поблизости от заката до восхода солнца, и если представится что—нибудь интересное, то я своего не упущу. Люси я не боюсь, но побаиваюсь того, другого, из—за которого она «He-мертвое»; у него теперь есть право и власть искать ее могилу, и у него она может найти защиту. Он хитер, судя по словам Джонатана и по тому, как он околпачивал нас, играя жизнью Люси; да и вообще «He— мертвое» во многих отношениях очень сильно. Оно обладает силою двадцати людей; даже та сила, которую мы вчетвером влипали в кровь Люси, пошла исключительно ему на пользу. Кроме того, он может созывать волков и сам не знаю кого еще. Так что, если он придет туда ночью, то застанет меня: но больше никто не должен присутствовать при этом, а не то будет скверно. Но, возможно, что он не станет покушаться на это место. У него, наверное, есть на примете более интересная добыча, чем кладбище, где спит «He— мертвое» и сторожит старик.

Пишу это на случай, если… Возьми все бумаги, которые находятся тут же, дневник Харкера и остальное, и прочти их, а затем отыщи «He-мертвое», отруби ему голову, сожги его сердце, вбей в него кол, чтобы мир наконец вздохнул свободно.